Так тяжело Соколов в себя не приходил очень давно. Состояние стоило дюжины жирных восклицательных знаков после каждого слова, но опыт подсказывал, что голова взорвётся уже от первого. Потому Антон лежал тихо, без движения, силясь вспомнить хотя бы, как начинал пить и с какого перепугу — вот так, до полной и беспросветной отключки. В девственно чистую память не шло ничего, что хотя бы напоминало повод, ни намёка. Лерк медленно, — гораздо медленнее, чем любой другой подопытный, — скатывалась в душераздерающий предсмертный бред плакальщика, но верный методу Антон ещё не терял надежды исправить это положение при помощи древней руны и новой модификации эликсира. Неужто подействовало, и умирающая женщина в одночасье пошла на поправку?
За неимением ответа, Соколов взялся искать подсказки в окружающем пространстве, но реальный мир озадачил его только больше. Пахло мочой, грандиозной мусоркой и пепельницей, а звуки… тишина. Не тёплая и обитаемая тишина дома, то и дело разбавляемая движением служанок и шагами стражи, а отдающая эхом несказанных слов и жутко скребущаяся сотнями крысиных когтей пустота заброшенного помещения в заброшенном районе. Часами просиживая за срисовкой знаков в Затопленном квартале и под старым Аббатством, Соколов знал эту тишину и не любил её. А сейчас так и вовсе ненавидел, потому что откуда она, мать её в рот и в?..
Соколов открыл глаза. Это было не больно, в помещении царили сумерки, едва рассеиваемые тусклым светом из заляпанного до полной непрозрачности окна. Его вполне хватало, чтобы, не напрягая зрение, рассмотреть потолок, толстые прутья просторной клетки, остро воняющий матрас, мусор… по мере всё большего несогласия с реальностью Соколов всё шире открывал глаза и со всё более диким видом озирался по сторонам. Вертеть головой тоже оказалось не больно, только тяжело, как будто в череп кто-то подложил гранитный монолит вместо мозга. Но и тот стремительно дробился под влиянием панических мыслей, догадок и безысходной злобы.
Под влиянием последней Антон встал. Уже по ходу отметил, что в самом деле угодил на площадку для собачьих боёв, легко узнаваемую, но пустую с обеих сторон, чему, наверное, следовало радоваться. Но сходить с ума от счастья учёный не спешил. Клетка была закрыта. Его, главу Академии Натурфилософии Дануолла — в клетку?!! Кто бы там ни был, с рук это ему не сойдёт.
— Эээй! Кто там, дери тебя всей ротой с обеих сторон?!!
Антон собирался ругаться и дальше, но ящик, который он пнул, отозвался истошным визгом и звуком, с каким металлическая щётка с песком счищает со сковороды пригоревшее масло. Язык у Соколова отнялся, а когда к нему вернулся дар речи, он загнул ругательство из области уж совсем генитальной лексики.
Хотя и того, что он наорал вместе с крысами, видать, хватило. Не прошло и пяти минут, а дверь, смутно угадываемая рядом с окном, открылась, впуская не то рассветный, не то закатный свет и человека, впоследствии опознанного как отставной адмирал Хэвлок, неприлично благодушный и радостный для человека в опале. Соколов немедленно сказал, куда Фарли должен засунуть своё доброе утро и с какой скоростью отправиться вслед за ним, и что там делать. Диалог не заладился с самого начала.

Светский тон, взятый сияющим как новенький офицерский шлем Хэвлоком, злил Соколова ещё больше, чем та дыра, в которой он по милости этого человека оказался. Медик шёл в отказ, не вслушиваясь в само предложение. Оно оскорбляло его гордость одним только фактом: проникновение в до отказа набитый солдатами особняк, да так, что сам Соколов до момента пробуждения дурного не чуял, было организовано не из-за его качеств, а из-за несчастной бабы. Знал бы Соколов, что за этим последует и чем кончится — сжёг бы портрет Роузберроу до того, как покровитель его увидел, восхитился и показал аристократии, а не после его смерти. Клятая живопись губила его жизнь не хуже чумы. И из-за неё же чума теперь победит. Вряд ли у этих «лояльных граждан» планы на него распространяются дальше этой вежливой до ломоты в скулах просьбы помахать грязным бельём Берроуза.
Кристально ясно осознавая, к чему всё идёт, Соколов в ярости сжимал кулаки и не желал слушаться даже голоса осторожности, подогреваемой шумом из металлического ящика. Нет, эти люди от него ничего не получат, пусть хоть режут, выпускают паразитов или пускают ток.
При мысли о токе с металла прутьев Антон руки всё же убрал и сложил на груди в жесте молчаливого протеста. Молчаливым он был ровно до окончания монолога Хэвлока, рассказывающего, как ему не хотелось бы и как будет высоко оценено его содействие. На принцессу намекал, собака. Представил себе Антон Эмили. В этой дыре ей, конечно же — коне-е-ечно же! — было приятнее, нежели… где там её поместили заговорщики с другого берега Ренхевен?
— Поменяйтесь со мной местами, ублюдок, и я скажу. Скажу, что об этом думаю, — слегка подвыдохшись, а потому более уже мрачно, чем яростно, ответил учёный на очередной виток предложения сдать всех по-хорошему и отошёл к дальней стене клетки. Обещание было подзапоздалым, он уже битых полчаса рассказывал о своём отношении к заговору в целом и к Фарли в частности во всех подробностях.
Именно в эту минуту и вошёл Корво.
— Вы-то что среди этого сброда забыли? — поприветствовал Соколов вошедшего Аттано по-своему, компенсируя бедность фразы на цветастые эпитеты полным презрения взглядом. Предполагаемый королевский убийца ко взглядам бы не более восприимчив, чем к словам, вряд ли заключение это изменило. Но он хотя бы не источал высокомерное расположение и совершенно очевидно ненавидел Соколова так же, как и Соколов — заговорщиков.
Антон бы ни за что не подумал, что это может быть поводом для расположения.

Предполагаемый королевский убийца ответил взглядом таким, что Соколов как-то усомнился в «предполагаемом» и поспешил перевести злобный взгляд на Хевлока, а после и вовсе отвернуться прочь. Нестерпимо тянуло мерить шагами смердящую клетку, раз уж сжать руки на горле похитителей не было никакой возможности. Как будто от ходьбы решётки сами рухнут, открыв ему прямой путь до моста Колдуина, лаборатории и Лерк, с которой один Чужой сейчас знает, что творится, без его надзора и утренней дозы состава.
— Как будто вы со своим «лояльным» правительством кучи дерьма собираетесь оставить в живых хоть кого-то. Какая разница вам, живодёрам?
Соколов повернулся к Корво, наткнулся на его улыбку как на колючую проволоку и непроизвольно шагнул вперёд, чтобы скрыть сильнейшее желание отшатнуться. В лице Аттано не было ни единой черты от Веры Морэй, но в этот момент они показались Антону родственниками. Только если леди Соколов восхищался до самого её исчезновения, то во взгляде Корво было что-то, что заставило медика вспомнить слова литании, и оттого рассвирепеть.
— Ваша крысиная шайка ничего от меня не получит. Слышите? Ничего! Два раза по ничего, чтобы каждый из вас мог собрать его в кулак и запихнуть товарищу в глотку до характерного хруста.

Соколов, всё же давший волю ногам, уже через пару шагов споткнулся о хэвлоково «начнут обгладывать крысы». Отставной адмирал сказал это тем же тоном, притащившимся в эту дыру прямиком из залов с блестящим паркетом и музыкой. Лейб-медик же в числе своих качеств никогда не держал отваги. Просто он не верил. Измышления о планах прихвостней Хэвлока — ничего, кроме слов, за ними стояла лишь тоска о бездарно потерянном за решёткой времени. О крысах и о вещественной опасности речи в этих рассуждениях не шло. Соколов более, чем в праведность смотрителей и в Чужого вместе взятых верил в собственную неприкосновенность.
Тон заговорщика его уверенность поколебал. Соколов расцепил руки, сжал кулаки и подошёл вплотную к решётке, как можно ближе к Аттано.
— А вы — убийца на службе у жадной стаи. Не теряйте времени, идите и упокойте ещё кого-нибудь во славу Императрицы Эмили Первой, Марионетки.
В одну фразу Антон всё же умудрился слить всю глубокую и болезненно-застарелую ненависть к политике, политиканам, монархии и аристократии, а также к Корво персонально, как к персонализации всего этого здесь и сейчас. Затем Соколов приготовился к новому витку запугиваний, уже от Аттано.

Ничего иного Соколову и не оставалось. В квадрате, перечерченном тенями от толстых прутьев как линованный лист для обучения чистописанию, у натурфилософа не было ничего, кроме слов. Убийственное молчание по эту сторону решёток было выше его сил. В иных условиях он составил бы Корво достойную конкуренцию, несмотря на то, что после возвращения из дипломатической поездки последний стал ещё более скуп на слова. Казалось бы, куда дальше? Истратил на сородичей-серконцев? Выорал в Колдридж? Отдал все за бесценок, самую малость — вот этот ничего не отражающий тёмный взгляд? Всё может быть. Отдал Хэвлоку, то-то он соловьём разливается.
Соколов снова сцепил руки перед грудью. Как он и ожидал. Разговоры и устрашение. Странные разговоры, но и им можно было при желании найти сотню нелестно характеризующих заговорщиков причин.
— О, а теперь вас потянуло на беседы об искусстве?

Корво так и не повысил голос, но резкий переход на «ты» при сохранении того же пробитого пылью, грубого и бесцветного как мешковина тона был много, много хуже. Так этот разговор всё меньше походил на игру. Впервые в голову Соколова закралась мысль, допускающая худший исход, и у этого исхода было лицо не Хэвлока. Отнюдь не Хэвлока.
Теперь и разум его предавал. Проклятая клетка, ограничивающая свободу и рассудок, умаляющая великих до уровня животного. На подопытных это не было столь заметно: в повседневности они мало чем отличались от тех же собак. Но даже у него эти ржавые прутья отнимали способность трезво мыслить.
Взгляд Соколова бегал по стенам, не в силах ухватиться за что-то определённое, пока учёный не вспомнил о необходимости держать лицо. В этот раз посмотреть в лицо Аттано оказалось гораздо сложнее.
— «Для них»? Так тебя тоже угощали крысами прежде, чем выдать маску? — процедил Антон. — Если я не вернусь к работе, этот город сгорит. Если твой псарь этого не понимает, ему придётся спорить за место правителя с Чужим.

Не верит. Даже глухой к чувствам собеседников Антон понял, что Аттано ни на медяшку ему не верит. Вероятно, потому что учёный, не чуткий к людям, от него зависящим, прекрасно всё понимал, когда попадал в контрастное положение. И всё было бы лучше, но год — это действительно очень долгий срок. Кто угодно, побившись в глухую стену столь долгий срок, если не усомнится в собственных силах, то хотя бы допустит вороватую ядовитую мысль о том, что эта преграда ему не по зубам. Соколов метался из метода в метод, применял что-то действительно новое, находил закономерности и получил эликсир. И продолжал метаться дальше. А вот Аттано в то, что это принесёт результат, не верил, и это было личное.
— То есть, у тебя уже есть лекарство? Ты носишь его в своём клинке?
Соколов собирался фыркнуть, но сдержался. Удар, нанесённый Корво по его самомнению, истекал уверенностью, и стойка бойцового пса, ищущего, куда бы ударить, постепенно сменялась напряжением и ожиданием, с какой стороны прилетит удар палки.
— Не ври хотя бы с той стороны. Сказать, что у меня не получилось ты сможешь только показав мне действие не моего состава. До тех пор — нас единицы, и устранение каждого из нас делает всё более сомнительным ваше будущее. Скорее киты выйдут на берег, чем вы найдёте лекарство. И такова же вероятность, что твой псарь отпустит меня с миром, даже расскажи я все тайны нынешней Башни.