Гайлс и Дуайт, двое лакеев дома Гарей, в ожидании хозяйки стояли неподалеку от рельсовой машины и курили. Дождь, моросивший с самого утра, порядком надоел им. Размокшая земля пачкала ботинки, ветер трепал полы их жакетов.
- Чужой побери старую суку! - Гайлс, высокий и узколицый парень со злыми глазами, сплюнул сквозь зубы. – Чего ей дома не сидится? Грела бы пятки у камина да не рыпалась. А ведь поди ж ты, кладбище! Очень приятно могилами любоваться…
- Угу. - Дуайт кивнул. Обвел взглядом кладбище, на миг задержавшись на серой громаде крематория. Бросил под ноги окурок. – Пошли, она опять надолго.
Молчаливый, всегда услужливый Дуайт видел многое, однако предпочитал держать язык за зубами. Среди челяди его недолюбливали, но уважали. И теперь Гайлс только пожал плечами, хотя был бы не прочь перемыть косточки хозяйке. Он нутром чуял, что Дуайту известно, почему леди Гарей стала чаще ездить на кладбище. Его сжигало любопытство, однако единственным, на что он мог надеяться, было терпеливое ожидание момента, когда хозяйка невзначай выдаст себя. И Гайлс, поежившись, пошел вслед за Дуайтом к машине.
А в домике могильщика – одноэтажном и на удивление добротном, - женщина, о которой они говорили, стояла у окна, прижимая разгоряченный лоб к стеклу. Гайлс злословил, - она не была старой, но каждому было ясно, что дни ее расцвета позади. Волосы ее, еще два часа назад уложенные в безукоризненную прическу, растрепались, не застёгнутый жакет был накинут прямо на голое тело. Она надела брюки, но еще была босиком и периодически поджимала пальцы, будто мерзла.
- Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия. Воистину, легчащий способ загубить жизнь – беззаботно предаться плотским наслаждениям. Какой прок в падшей женщине? – Шептала Тереза, а стекло запотевало от ее дыхания. - И каковы плоды такого союза? Только приумножения горя и несчастий! А что, как не горе и несчастия, укрепляет силы Чужого?
Шестой запрет. Слова его, еще в детстве вызубренные наизусть, она раз за разом повторяла вот уже около часа. Да разве это могло помочь – теперь?
«Какой прок в падшей женщине?»
«Падшей женщине…»
«Падшей!»
Ее любовник спал на кровати за ее спиной. Он был моложе ее на десять лет. Он был могильщиком, который, вероятно, вырос на кладбище и знать не хотел ни о каких запретах. А ей, как никогда одинокой в этот момент, хотелось подойти к нему, сесть рядом и разбудить пощечиной, чтобы спросить, как же он может спать в такое время? Как он может забываться во сне, когда она вот-вот умрет, прямо здесь, не сходя с места. Умрет от боли в глазах, разучившихся плакать. Умрет от стыда и бессилия, от страха и неотвратимости того, что произошло. Но разве Августин был виноват в том, что она в один миг погубила свою душу, когда оказалась слишком слаба, чтобы сказать «нет»?
- Избегай зова плоти, жаждущей удовольствия. Воистину, легчащий способ загубить жизнь – беззаботно предаться плотским наслаждениям. Какой прок в падшей женщине? – Губы Терезы пересохли, щеки горели, хотя сама она была бледна как никогда.
Ей хотелось думать, что все это сон, что в любой момент ее может разбудить Лиза, мягко потянув за уголок подушки. И, желая приблизить этот миг, она с силой сжимала кулаки, чтобы ногти вонзались в ладонь до боли. Но боль не помогала. От реальности нельзя проснуться.
«Падшая! Падшая! Падшая!»
«Как же я ошиблась, как ошиблась…»
Взгляд Терезы блуждал по намокшим от дождя надгробиям, не замечая их, пока не остановился на белой стене склепа Картеров. Там хранился прах ее родителей. Там, в прохладе блуждающих теней, Тереза впервые увидела того, кто стал причиной ее гибели. Там, с букетика цветов у урны леди Картер, все и началось…

Отредактировано Тереза Гарей (2014-01-26 18:06:27)

Желтые бархатцы. Потом они часто снились Терезе, такие яркие на полированном черном граните. И, думая о них, она не уставала удивляться Августину. Необразованный, дикий человек, выросший среди могил и сброда, с детства имевший перед глазами один пример - отбросы общества, а значит, пьянки, драки, откровенное распутство.
И вдруг – бархатцы.
Маленькие букетики, аккуратно перевязанные белой ниткой. Откуда взялась в нем эта трогательная деликатность? Кто и когда научил его? Думая о той, что могла сделать это, Тереза ревновала и тут же удивлялась себе. В такие минуты она была похожа на человека, который никогда не болел и не видел больных, а тут вдруг подхватил простуду. Мучаясь от неведанного прежде чувства, Тереза всячески старалась отвлечь себя, но запах этих цветов раз и навсегда связался с Августином. А позже она велела очистить большую часть клумб в саду и засадить их бархатцами. Непременно желтыми. И способна была часами бродить по дорожкам, любуясь на них. Цветы пахли Августином. Пахли любовью.
Но это было потом, а в начале…
После смерти матери Тереза приезжала на кладбище раз в неделю, точно в тот день и час, когда наносила визиты родителям, пока леди Картер была жива. В любую погоду она появлялась здесь, медлила у входа, перебирая в руках любимые матерью георгины, а потом, как когда-то в детстве стоя перед дверьми родительской спальни, наконец, решалась зайти. В такие минуты она как бы забывала, что мать ее мертва, она замирала в нерешительности, боясь и не окрика даже, а взгляда. Но внутри склепа эта иллюзия уходила, и Тереза искренне скорбела о смерти человека, тиранившего ее всю жизнь.
И вдруг – бархатцы.
Кто мог связать эти простенькие, нежные цветы с леди Картер, женщиной с железным сердцем? В первый раз Тереза решила, что кто-то ошибся. Но букетики появлялись вновь, каждый раз совсем свежие, будто их сорвали незадолго до ее приезда. Тереза перебрала в памяти всех, кто знал ее мать и мог таким образом выражать скорбь, но никто из них, таких чопорных и важных, не додумался бы до бархатцев. Значило ли это, что у леди Картер имелись такие привязанности, которые она хранила в тайне? Простой дар был, очевидно, от простого человека…
Мучимая любопытством и смутной тревогой, Тереза не выдержала. В положенный день она, как и всегда, отправилась на кладбище, но приехала на полчаса раньше. И на этот раз не медлила у входа, ведь она пришла как бы и не к матери, – она пришла за тайной, а это не могло ждать.
Человек, клавший букетик цветов перед урной леди Картер, выглядел безликим силуэтом – его скрывали тени. Тереза остановилась на входе.
- Простите, - сказала она, - вы знали мою мать?

Пока Норделл говорил, выражение лица Терезы неуловимо менялось: губы поджались, в глазах, недавно полных тревожного любопытства, появилось привычное спокойствие и легкий холодок. Дыхание ее, учащенное после быстрой ходьбы, выровнялось, румянец постепенно сходил со щек. Казалось, за эти несколько минут она вновь обрела обычную невозмутимость, однако это было не совсем так.
Могильщик утверждал, что не был знаком с леди Картер, но, не смотря на это, около месяца носил цветы к ее праху. Зачем бы? Или, может, он лгал? К тому же от Терезы не укрылось, что Августин говорил о ее матери так, словно та была еще жива.
«Нуждаетесь» - сказал он.
«Мне показалось, что Вы и леди Картер нуждаетесь»
Что за странный человек? Глядя на него, Тереза невольно думала о безумии. Возможно, он сошел с ума, что было бы неудивительно, принимая во внимание его работу. Каждый день копать могилы или сжигать тела, смотреть на мертвых людей… Немудрено, если его рассудок помутился. С другой стороны, все могло объясняться гораздо проще: могильщик мог быть пьян. Однако с того места, где стояла Тереза, нельзя было почувствовать запаха, а потому оба предположения были одинаково возможны и тревожили ее. Опять же - цветы. Маленькие букетики желтых бархатцев не давали ей покоя.
- Мистер Норделл, скажите, почему вы приносили цветы? – Спросила она. – Для выражения соболезнований достаточно и одного раза, а вы делаете это каждую неделю. Для человека, по вашим же словам, чужого вам.
По-прежнему стоя под аркой входа, Тереза не решалась пройти внутрь склепа отчасти из-за опасений, вызванных подмеченными ею странностями в поведении могильщика, но больше от подсознательной брезгливости, которую всегда вызывали у нее люди его круга. Выросшая затворницей, она боялась их так, как, бывает, другие боятся насекомых, слишком чуждых и от того кажущихся отталкивающими.
- А еще, - сказала Тереза, - мне любопытно… В чем же, по вашему, я нуждаюсь, мистер Норделл? Я и моя мать?
Она так и не представилась ему. Просто упустила это из виду, занятая другими мыслями. И как же далека была она сейчас, такая недоступная, закованная в броню своего статуса и роли, от той женщины, что несколькими месяцами позже будет приходить в домик кладбищенского сторожа, чтобы на смятых простынях забывать обо всем и сходить с ума от тонкого аромата бархатцев…

Отредактировано Тереза Гарей (2014-01-29 10:31:08)

Много времени пройдет до того вечера, когда Тереза скажет Августину правду. Она вспомнит этот день и скажет: «Ты был прав. Я была одинока, моя жизнь была сплошной ложью, но нуждалась я не в утешении. Единственное, чего мне не хватало – это меня самой. Живой, любящей женщины, которая есть теперь только благодаря тебе, Августин. Но если бы ты знал, как я боялась тогда… Не было ни дня, когда я совершила бы что-то не из-за страха. Мои родители, мой муж, моя дочь, наши друзья и знакомые, - они окутали меня страхом, заразили им, как чумой. И я была как те, что плачут кровавыми слезами, высланные в Затопленный квартал без надежды на жизнь. Как и они, я рылась в грязи, которую одну только и находила в себе. Как и они, я искала там то, что могло бы продлить мое существование, и уже не понимала, зачем. Мое лицо сделалось маской, но под ней я была одинокий, больной, умирающий человек. А ты стал моей панацеей, Августин. Я живу лишь потому, что в тот день ты не побоялся сказать правду». Но эта беседа случится только через несколько месяцев со дня их знакомства, и к тому времени оба уже будут другими людьми. Ну а пока…
Тереза и сама не подозревала, насколько опасалась услышать что-то неприятное о своей матери, что-то такое, что просто не сможет уложить в голове. Облегчение нахлынуло волной, и она даже не сразу поняла, о чем именно ей говорит могильщик. В сознании осталось только, что леди Картер тут не причем. Но когда Тереза вникла в слова Августина, то поразилась.
- Вы меня жалеете? – Выдохнула она, не веря своим ушам. – Вы, мистер Норделл?
Теперь, когда могильщик вышел на свет, она видела его отчетливо. Видела шрамы на его лице, грязные волосы, свисающие из-под потрепанного цилиндра, видела каждую побрякушку, нашитую на сюртук, и удивление ее росло. Где, в какой детали ее облика, в какой черточке ее лица он разглядел одиночество? Тереза прекрасно знала, как выглядит, и, глядя прямо в лицо мистеру Норделлу, думала теперь, кто же из них действительно нуждается в утешении.
- А вам не кажется, что вы слишком много на себя берете? – Спросила она, улыбаясь ему так же вежливо и сухо, как улыбалась дочери, когда та ребенком говорила глупости при посторонних.
Терезе пора было уходить. Ее ждали у леди Коэн, потом нужно было заехать в Аббатство Обывателей, чтобы обсудить сумму пожертвований для осиротевших детей, а после она собиралась сопровождать Элен к доктору Лаверну по поводу участившихся головных болей у девушки.
- Прощайте, мистер Норделл.
Повернувшись спиной к могильщику, Тереза заметила огромную крысу, шмыгнувшую в траву, но не испугалась, - она с детства не боялась крыс. Люди были страшнее.

Тереза остановилась. Обернулась. Слушала молча, прищурившись от солнца, светившего в глаза. А потом вдруг рассмеялась тихо и мягко, совсем так, как взрослые смеются детским проказам. Смех этот в кладбищенской тиши казался таким же неуместным, как канкан в Аббатстве. И Тереза тут же вскинула руки в извиняющемся жесте.
- Не обижайтесь, мистер Норделл. - Сказала она. – Но что же вы? Я не просила носить сюда эти цветы, вы сами решили так. А сейчас ставите мне условие?
Теперь, когда он стоял так близко, она понимала, что могильщик не пьян и не безумен. Однако даже Элен в свои семнадцать давно не была такой наивной и ребячески порывистой. Отступив на шаг, и все еще улыбаясь, Тереза сказала:
- Что же касается горя, мистер Норделл, то оно бывает настолько личным, что ни с кем его разделить нельзя. Как, например, ваши шрамы. Много ли было людей, с которыми вы поделились этой печалью?
Она не понимала жестокости такого напоминания, как не могла понять и сочувствия могильщика. Такие понятия как «сочувствие» и «жестокость» она знала только на словах, но не относила их к обыденности жизни. Не видела и не хотела видеть, еще ребенком привыкнув, что первого нет в природе, а второе – естественная норма жизни в той или иной мере. Как шторм на море. Тереза изумлялась несдержанности Норделла и искренности его порывов, дивилась ему как дикарю, не замечая дикости собственного мира и тех, кто был его частью.
- А мое одиночество, которое так беспокоит вас… Сказать честно, я думаю, что не обязательно тащить близкого человека с собой на кладбище. Достаточно и того, что такой человек просто есть.
Тереза хотела уйти, ее действительно ждали, у нее и правда были дела, но, уже открыв рот, чтобы вторично попрощаться с могильщиком, она вдруг сказала:
- Я так и не представилась вам, мистер Норделл. Простите. Мое имя Тереза Гарей.
А в голове ее мелькнула не вполне осознанная мысль о том, что нет таких дел, которые не могли бы подождать. И людей таких у нее на сегодня тоже не было.

Конечно, Тереза заметила, как могильщик прикрыл лицо, и конечно поняла, что это значит, ведь ей самой долго казалось, что если человек смеется, значит, он смеется над ней. В свое время мать Терезы любила потешаться над дочерью, когда та подростком хотела «быть красивой». Доброго же в насмешках леди Картер не было вовсе. И теперь это всплыло в памяти сразу, стоило только Норделлу поднять воротник сюртука…
…Душные ночи, крики чаек с реки, шум проезжающего под окном мобиля лорда и леди Барренс, возвращающихся из гостей, тихий храп отца за стенкой и посапывание матери. Сонная тишина, лунная темнота. И она сама, тогда совсем девочка, нескладная и худенькая, - стоит перед зеркалом в своей комнате, а ночная сорочка лежит скомканной у ее ног. В зеркале отражается злое лицо с горящими больными глазами, в которых, однако, ни слезинки. А потом ее рука поднимается и тишину разрывает треск крепкой пощечины. «Вот тебе, - шепчут ее губы, - вот тебе, уродина! Получи! И в кого ты такая, ума не приложу?». Не слыша себя, она повторяет слова леди Картер. И бьет себя снова и снова. Ее лицо горит, руки дрожат, пот крупными каплями стекает по вискам и спине. «Я ненавижу тебя! – Шепчет она. – Ненавижу! Уродина! Кому ты нужна?» Она поднимает руки и царапает до крови шею, грудь, живот и бедра. И уже плачет, но очень тихо. А утром, когда Адель, помогая ей одеваться, спросит, откуда все это, она скажет, что поранилась во сне. Всем же иногда снятся кошмары…
…Помня все это, Тереза без труда понимала Норделла, но не склонна была жалеть. Просто не умела этого делать. И по примеру своих родителей ценила не искренние порывы души, пусть израненной не меньше тела, а умение держать лицо в любой ситуации. Она была холодная тогда и теперь. Смотрела на могильщика, чуть прищурившись. А потом, после того, как он поклонился…
- Не такая, мистер Норделл? – Переспросила Тереза. – А какая, вы думали? Рыдающая от благодарности, потому что кто-то назвал меня несчастной и одинокой… как грудь шлюхи? Так вы сказали, кажется? Может быть, вас бы такое и поддержало. Не спорю, может быть. Но меня…
Тереза покачала головой.
- Вы говорите и ведете себя так, будто я вас унижаю.  – Сказала она. - Но я всего лишь пытаюсь изъясняться вашим же языком. И возвращаю то, что вы даете, мистер Норделл. А если вам это не нравится, то почему вы решили, что понравится мне?
Тереза уже не торопилась уходить, теперь ей было любопытно, чем все закончится. Она пропустила мимо ушей фразу о погоде, и в который раз вместо того, чтобы попрощаться, вдруг сказала, кивая на блестящие побрякушки, нашитые на потрепанный сюртук могильщика:
- Понимаю, что это не мое дело, мистер Норделл, но очень хочется спросить: зачем вы носите это?
Ей действительно было интересно. Во всяком случае, интереснее, чем ссориться и доказывать, кто тут не прав.

Отредактировано Тереза Гарей (2014-02-05 17:20:49)

Слушая Норделла, Тереза молчала. «Истории. – Думала она. – Истории мертвых».
Ей вспомнилось, как в детстве, совсем еще крошкой, она убегала на кухню и пряталась там, в ожидании, пока освободится Мария, тогдашняя кухарка леди Картер. Эта Мария, фамилию которой никто не вспомнил бы и под пыткой, была старая, высохшая и сгорбленная от постоянной нужды и тяжелой работы женщина. И когда выдавалась свободная минутка, она рассказывала маленькой Терезе истории – удивительные и странные, иногда страшные, иногда красивые, волшебные и в чем-то дикие сказки, узнав о которых, леди Картер сменила кухарку. Мгновенно. А когда дочь в первый и последний раз спросила, куда делась Мария, леди Картер одной пощечиной разбила ей губы в кровь, запретив и думать об этой женщине. И даже теперь, будучи уже взрослой и слушая человека, совершенно чужого ей, Тереза не могла избежать страха. И половины того, что сказал Норделл, хватило бы для того, чтобы Аббатство заинтересовалось им всерьез. И ему, несомненно, было известно об этом. Такой риск… зачем же?
Всякое желание обидеть, задеть побольнее исчезло в Терезе, как не было. Она не могла отвести взгляда от побрякушек, блестевших на солнце, и думала, что надо бежать отсюда, бежать немедленно. Но в душе ее, там, где еще осталось что-то теплое и живое от маленькой девочки, не знавшей ни страха, ни злости, зрело желание остаться и слушать сказки о мертвых. И когда Норделл замолчал, она только сказала задумчиво, точно во сне:
- Знаете, когда-то мне уже говорили о таком… Давно. Я была маленькой и я верила. Женщину, которая рассказывала все это, выгнали. Может, убили. Не знаю…
Вздохнув, она закрыла лицо руками. Покачала головой. А потом, опустив похолодевшие ладони, посмотрела в лицо могильщику.
- А подарите мне историю, мистер Норделл? – Сказала она и, удивив себя больше, чем его, улыбнулась совсем по-детски, светло и ясно.