Когда Эсмонд Роузберроу пригласил город в гости и представил свету своего ученика, заканчивающего обучение в Гристольской Академии Натуральной Философии, на черноглазого тивийца обратили снисходительное внимание. Должно быть, Эсмонд предвидел, как высоко может взлететь его протеже, и заранее приготовил горькую пилюлю от благоговения перед господами в сияющих нарядах. Он выждал время, и Антон успел вполне насладиться этим кислым расположением гостей великого изобретателя прежде, чем Роузберроу представил собравшимся свой портрет и указал на её автора. То, как разительно поменялось всё в этих надменных людях, добило Соколова окончательно. И без того лишённый львиной доли приличествующего человеку из низов раболепия, Антон проникся глубоким отвращением к этим людям, не работавшим ни дня в своей жизни.
"Гений", - говорили они. Он мысленно повторял это слово с той концентрированной дозой яда, что может свалить левиафана, когда в утренних сумерках пробирался через город к лаборатории Роузберроу. "Гений", - бросал он уличному худому псу, живущему в подворотне у бакалеи, и начинал думать о проблеме замены энергетических модулей после выработки ресурса. Он так и не принял ни одного предложения.
"Время - это единственная ценность, которая у нас есть, Антон, - говорил Роузберроу. - Только нам решать, растранжирить его или пустить его в оборот и купить себе бессмертие". Соколов был далёк от мысли о бессмертии, в свои девятнадцать он и так был бессмертен. Эсмонд был богом во плоти, и он звал в пантеон и Антона. Как он мог отказаться ради какой-то там картинки?
Но было в его жизни первое исключение.
Он согласился не сразу. А она не стала повторять, что в самом деле ставило её на множество ступеней выше тех господ, что обещали и обещали, выдумав себе, что дело лишь в цене. Антон тогда не был достаточно искушён, чтобы понять это, он почти забыл о ней тогда, ведь дело с универсальным разъёмом для баков ворвани шло на лад, и Роузберроу обещал не присваивать полностью это изобретение компании. Но раз он увидел её в одиночестве на приёме у лорда Пендлтона. Кажется, она была утомлена юными высокородными оболтусами, и в сумрачной комнате она лишь пряталась от их назойливого внимания. Тридцатилетняя дама, ей должен было льстить их щенячий восторг. Но она сидела одна в полутьме, и только полуживой камин вычерчивал линии её лица, словно мелом по грифельной доске. Тогда Соколов сдался.
Несколькими днями позднее он в первый раз провёл утро не на курсе квартира-лаборатория, а в страшных метаниях между душевным равновесием и Бездной. Хуже того, что ничего подобного Антон до сих пор не испытывал, было то, что Вера Морэй была замужем, а состояние было непрофессионально и грозило совершенно непредсказуемыми последствиями.
Соколов пообещал себе, что будет профессионален. Соколов своё обещание сдержал, и когда его пригласили пройти в дом и дождаться хозяйку, он был собран и серьёзен. Хотелось бы сказать "спокоен", но это было не так, хотя он очень старался хотя бы казаться таковым.
В тот вечер на него из Бездны взглянул Чужой, пленительная в ужасающей красоте сказка обывателей. Удастся ли поймать его и заточить на холсте?
Этот день был назначен самой Верой, но она не спешила. Соколов под руководством слуги успел отвергнуть большую светлую гостиную в пользу кабинета с приглушённым светом, установить мольберт и пересмотреть блокнот, в котором он в свободное от работы время последние несколько дней только и делал, что наброски того неповторимого момента. Да, поймать Бездну на крючок, подсечь и вытянуть, оставить на века в прямоугольнике цвета, в ловушке резной рамы.
За спиной художника бесшумно открылась дверь, но стук её каблуков Антон услышал, повернулся и поклонился.
- Леди Вера. Я взял на себя смелость переменить место на более подходящее. Лорд будет присутствовать?

Отредактировано Антон Соколов (2014-01-25 13:23:06)

Антон поднял к лицу сцепленные в замок руки, в уже сорвавшейся с цепи работе мысли позабыв про то, что в диалоге обязаны участвовать двое. Через несколько секунд он опомнился, опустил руки по швам и спокойно сказал:
- Доверьтесь мне. Когда я закончу, вы не захотите видеть слепых бездарей, что просят много света.
Скромность никогда не украшала Соколова, ни как человека, ни как натурфилософа, ни как творца. Он довольно рано понял, что скромным благоволят на словах, а амбициозным - на деле. Антон предпочитал оставлять слова смотрителям, дела его устраивали больше.
Художник указал леди на кресло с невысокой прямой спинкой, что составляло компанию монументальному столу из тёмной древесины гристольского ореха. Неудивительно, что кабинет казался исключительным местом обитания маловостребованных книг. Соседство деревянного монстра кого угодно заставит чувствовать себя неуютно.
- Располагайтесь так, как вам будет удобно, - тем временем говорил Соколов, отгоняя от себя совершенно ненужные здесь и сейчас измышления. Его взгляд стремительно скакал от детали к детали на лице и фигуре Веры, раз за разом возвращаясь к глазам. Ожидая, когда женщина устроится, художник уже начал своё дело, впитывая, запоминая и, самое главное, пытаясь найти где же именно, в какой точке сходится сила этой аристократки, ощутимая чуть ли не на физическом уровне.
- Руки, - Соколов ещё раз сцепил пальцы, показывая, чего хочет добиться от леди, поднял ладонь, чтобы привлечь взгляд женщины... всё. Он слишком много думал об этой картине, чтобы решать сейчас, как она будет выглядеть, перебирать варианты и искать наилучший момент. Пожалуй, в последние дни он куда больше думал о Вере, чем о своей работе, учёбе или даже мистических изысканиях, интересовавших его с тех самых пор, как он начал работать с ворванью.
- Постарайтесь не менять позы.
Антон взял в руки уголь, и в комнату, убедившись, что все заняты делом, заглянуло деловитое молчание, встало за спиной художника и стало присматриваться к ложащимся на холст линиям, время от времени незримо одобрительно кивая. Как ни странно, именно Антон, не любивший взглядов под руку, спугнул тишину.
- Говорят, вы с лордом путешествовали по Пандуссии. Вы видели останки прежних имперских колоний на континенте?

- Меня устраивает эта ставка, - сказал Антон, не задумываясь, и только потом понял, что сказал искреннюю правду, чего не делал даже перед смотрителями. Позднее он нашёл в этом ещё один повод считать себя исключительной личностью, но в тот момент он был слишком увлечён, чтобы заниматься ещё и самолюбованием. Эту женщину он так хотел поймать в смолу времени, что забыл испугаться, когда она взорвалась ярче потревоженного сверх меры энергоблока. Он лишь застыл в оцепенении, в немом изумлении приоткрыв рот, словно слепой от рождения, в одночасье прозревший, и впервые увидевший рассвет над Ренхевен.
- Вот оно, - восхищённо выдохнул художник, и повторил более отчётливо, вряд ли отдавая себе отчёт о словах своих. - Вот оно.
В этот момент он решил, что вне зависимости от того, как сложится его судьба в Гристоле, он во что бы то ни стало соберёт экспедицию на континент. Жить, зная, что мир реальный и его представление о нём рознятся как дом и плохой его рисунок, было выше душевных сил Соколова. И он был уверен, что и эта тайна ляжет к его ногам, стоит только приложить усилие.
Пока же он занимался воровством. Он уже не жалел, что ляпнул что-то не то, он как ушлый карманник пользовался моментом и тащил из Веры этот испепеляющий взгляд. Он был гарантом того, что его цель достижима.
- Вашими глазами Бездна смотрит, леди, - придя в себя, как-то даже благоговейно сказал Антон. - Я был бы последним бараном этого мира, если бы окружил их цветами вашей гостиной.

Уголь раскрошился в руке Антона. Тот с удивлением посмотрел на свои запачканные пальцы, и поймал себя на том, что неведомо в который раз проводил плавную линию очертаний груди леди, отчего контур получился куда более отчётливым, чем всё остальное, уже достаточно узнаваемое, характерное и тоже по-своему натуральное. Негатив жизни, противопоставление плоскости и объёма, приглушённого цвета и яркой черноты на холщовой однотонной текстуре. Самое начало - план и цель. Пандуссия.
- Я пришёл сюда за вами, - честно ответил Соколов, отвечая на взгляд Веры. - Люди вашего круга имеют право бояться и отступать. Но там, откуда я родом, страх и смирение навсегда оставляет людей в рыбьей чешуе и земле. Глупее страха перед первым шагом может быть только страх в пути. Кто не сел на лодку - навсегда останется на своём берегу без надежды увидеть мир за его пределами, но кто упустил вёсла в открытом море - тонет, а это уже непоправимо.
Антон отступил на шаг, чтобы охватить взглядом обе Веры - оригинал и его тень на холсте. С наброском определённо было покончено.
- Теперь у вас есть время отдохнуть, - сказал Антон, в тайне надеясь, что леди не решит, что книга или какое-нибудь домашнее дело интереснее этого разговора.

Соколов уставился на Веру долгим поражённым взглядом. Как могла она знать? Как ей удалось пролезть в его голову и достать эту невысказанную мысль, только что оформившуюся в сияющую цель? До Соколова доходили слухи о леди Морэй, но он считал, что все их от безделья сочинили любители салонных перешептываний, и только для того, чтобы хоть на минуту превратиться из пёстрой никчёмности в объект всеобщего внимания. Но в эту секунду он подумал... и даже смог допустить, что... это было невероятно, но...
Антон моргнул, и наваждение исчезло. Просто хорошее попадание. Так лучник попадает в цель, навскидку поднимая арбалет, не потому что он хороший стрелок, а потому что ему повезло. И Соколов вернулся к краскам.
- Если вы желаете видеть картину сейчас, то вам придётся заплатить вдвое за каждый взгляд, что вы бросите на неё, пока она не закончена, - серьёзно сказал он, сосредоточенно работая деревянной палочкой. - Вы имеете право приказывать, но мой круг пока имеет право устанавливать цену своего подчинения.
И холст остался на том месте, где стоял, недвижимый в свете фонарей, огороженных с одной стороны специально по просьбе Антона, дабы не лить на место Веры лишнее по его мнению освещение.

Соколов не оборачивался. Это было насилие над собой, совершенно неоправданное и никому не нужное, вдобавок ещё и совершенно бесформенное, ибо нельзя было сказать, что же именно требовало таких усилий: удерживание себя от взгляда за спину, на Веру, или сама тяга к предмету, чей неотчётливый оттиск смотрел на него с холста. Натурфилософ ответил на взгляд портрета, ощутил движение за спиной и позволил себе момент высочайшего морального торжества, пока Вера ещё оставалось в положении, не позволяющем ей увидеть его лицо. Он как будто переборол сейчас всех героев мрачных тивийских сказок о чудищах, которые преследовали людей на тёмных дорогах и нападали на тех, кто имел неосторожность обернуться и увидеть их лик. Антон не обернулся, и лицо его чудища обернулось, наверное, самым прекрасным, хоть и уже не молодым женским ликом. Неповторимым.
Художник посмотрел на портрет, на Веру и снова на портрет. Не заполучить, значит? Это лицо и этот взгляд с картины навсегда останутся трофеем Соколова. Даже когда Вера уплатит всю его стоимость золотыми, и сверх того прибавит всё, что останется от её состояния, в какой бы комнате не висела эта картина, он будет картиной Соколова. По сравнению с обладанием женщиной в постели это как левиафан рядом с миногой.
Говорят, Чужой приходит в этот мир в виде левиафана.
- Я в первую очередь учёный, леди Морэй. Вера - не моя специализация, моя религия - познание и сомнение. То, что я вижу, заставляет меня сомневаться в том, что наш мир - это лишь набор случайностей.
И ещё больше - что добрым духам есть дело до того, что творится в Островной Империи. Но об этом Соколов привычно умолчал. Пока Империя не знала беды, Аббатство не рвалось резать всякий неосторожный язык, но Рузберроу ясно давал понять Соколову, что его еретическая прямота наставнику поперёк горла. И он был тем богом, которому Антон готов был подчиняться беспрекословно, даже зная, что он не прав. Слишком многим он был ему обязан.

Отредактировано Антон Соколов (2014-03-29 17:07:31)

Отрезвляющее воспоминание об Эсмонде пришлось кстати - Антон был близок к тому, чтобы забыть о том, с кем разговаривает, и вступить в словесную дуэль ради победы. Роузберроу, когда бывал в хорошем настроении, говорил, что Соколов станет великим, если до того обидчивый аристократ не подымет его голову на саблю, при этом будучи в своём праве. Изъяснялся он и похлеще, сам не чуждый доходчивой простонародной речи. И его голос, призраком преследуя Антона даже когда самого покровителя не было рядом, наверняка не раз спасал ему жизнь. Ну или, по крайней мере, пальцы.
Повертев в уцелевших несмотря на буйную тивианскую кровь конечностях кисть, Соколов промолчал, проглотив все остроумные реплики по поводу того, что нравится и не нравится смотрителям. Вместо этого он написал бранное слово наискось от талии до левого плеча Веры, и оно почти немедленно оказалось под слоем краски. Отчасти это помогло. Только отчасти, потому что леди Морэй ни грамма притягательности не потеряла, а её слова до сих пор звенели у Соколова в ушах, порой заглушая спокойный голос Эсмонда.
- Бренди, если у вас он найдётся, - удостоверившись, что сердце не бьётся чаще положенного, сказал Антон, а когда лакей вышел и закрыл за собой дверь, продолжил. - Я более чем буквален, леди Вера. Я пришёл сюда за вами. Я не художник - я учёный. Я пытаюсь постичь то, что не могу выразить в числах. Большинство людей любого круга выражаются очень просто в одном-единственном числе.
Соколов мог считать заслугой человека, если он представлял из себя хотя бы единицу. Единица жизни, единица занимаемого пространства, единица потребляемого в сутки объёма пищи и плюс-минус тот же объём естественных отходов, единица рабочей силы. В большинстве же своём средний человек представлял собой обычный ноль - что был, что не было. Это особенно относилось к аристократии, занятой лишь взращиванием своей гордости. Но вот отец эры ворвани Роузберроу не выражался даже в сложных формулах. И Вера... ах, Вера.
Соколов сощурился. Предстояло самое сложное - лицо. Он был обязан постичь и передать этот взгляд. Обязан. Не испортить того, что уже было написано без цвета, и открыть на холсте Бездну с наблюдающим из неё Чужим.

Соколов застыл, критически оглядывая портрет, заглядывая сквозь него на уже готовую работу, живую пока лишь в его собственном воображении, сличая два полотна — реальное и иллюзорное — в поисках мельчайших различий. Тут пройтись ножом, снимая лишний слой краски, там лягут складки и строгий силуэт, выписанные почти схематично, широкой кистью, лишь намёком на вещественность. Нет ничего важного и достойного восхищения в отсветах огня на ткани. Внимание Соколова было стянуто к одному предмету, и так должно было быть и с будущим зрителем, пусть даже это будет скучающий толстый идиот, оставивший мозг на дне стакана.
Слова Веры и назойливое присутствие лакея оборвали созерцание. Антон взял бренди, больше для того, чтобы человек ушёл и больше не маячил по эту сторону полотна, отставил его в сторону и схватился за мелкие кисти, в тайне содрогаясь. Бывалый солдат обратился бы в бегство, одари его Вера Морэй подобным взглядом. Соколов же вздохнул, будто собираясь сигать в холодную воду.
— В этом нет необходимости, леди Вера, — миролюбиво заявил Антон, бросая быстрые взгляды то на Морэй, то на свою руку. — Я с абсолютной точностью знаю, какое место занимаю. Прошу прощения, если вам показалось, будто я имел в виду что-то недостойное.
Место, которое занимал Соколов, ему было по нраву, но оно было не столько креслом или троном, сколько лестницей. И недалёк был тот день, когда и Вера, и все прочие станут смотреть на натурфилософа снизу вверх. Уж этого — Антон не сомневался — он добьётся.
Посмотрев на Веру чуть более долгим взглядом, Соколов усомнился. Эти глаза вряд ли могли смотреть иначе, как издали, даже не с какого-то пика, а из совершенно другого пространства, где не имели значения верх и низ. И Антону сильно захотелось, чтобы она хоть раз взглянула на него хотя бы как на равного. Уверенность в сопричастности рассыпалась под ударами часов. Соколов взял в руки тряпку.
— Уже довольно времени. Я должен быть в конторе господина Роузберроу. Я продолжу работу завтра, вы же сможете присоединиться в удобное для вас время. Я могу получить ключ от этой комнаты, чтобы никто сюда не заходил до моего возвращения? Или же от любого другого помещения, где никто не будет открывать окна или как-то ещё угрожать картине?