Полночи Китти боялась, что он заговорит — вывалит на неё всё то, что прятал от других, всё то, чего ей знать не хотелось, — но он молчал, пока не уснул, и это было правильно.
Похожие вечера случались редко, раз в несколько лет: приходили поплакаться, но не находили в себе сил раскрыться. Таких Китти держала за руку, гладила по голове и нашёптывала на ухо милые глупости, ни капли при этом не сочувствуя. Не жалея, ощущая себя такой же холодной, как утянутые в шелка дамы.
Аттано не вернётся, Китти знала это точно — никто не возвращается помолчать. Они признают себя слабыми, живыми только единожды, после чего застёгиваются на все пуговицы и забывают имя девочки, которая коротала их ночь.
Китти было жаль: она-то готова была провести вот так вечность, просто делясь остатками того тепла, что ещё не выбили, не вытрахали, не выжгли — Китти было жаль, что эта ночь закончится, и жаль, что её не хватило сделать счастливым сжимавшего её руку мужчину.
Может, если бы ей было двадцать пять, как и Элизабет...
Элизабет никогда, как бы она ни проштрафилась, не отдадут под нож — такие как она на вес золота в золотой-то кошке. Такую шкурку никто не даст испортить: молочная кожа, напрочь лишённая веснушек и шрамов, нуждается в бережном обращении.
Ничего. Китти не привыкать. Китти будет вспоминать ровное дыхание спящего и думать о хорошем — эта ночь того стоила. Китти потерпит.
Только обидно, что Аттано её забудет.